Любовь может быть только жертвенной

– Как сохранить любовь в браке?

– Принимать со смирением, что посылает Господь.

Мне вот кажется, что как это ясно: я решаю для себя с момента замужества, что потрачу свою жизнь на то, чтобы сделать этого человека рядом счастливым. Какое великое назначение у человека! Не ковыряться в своем эгоизме, но сделать человека счастливым, терпеть его капризы, прощать что-то. Как всё просто, казалось бы, ну а как это трудно на деле. Вот жертвенная любовь, а любовь не может быть другой.

Любовь может быть только жертвенной. Всё, что не является жертвенной любовью, просто человеческий эгоизм, когда хочется, чтобы меня любили, чтобы человек был рядом, который меня боготворит. Это не любовь.

Большое испытание любви – болезнь, боль, смерть. Не бросают же, выхаживают, рожают, хоронят, закрывают глаза. Неприятные бывают болезни, может взыграть брезгливость. Но это же человек, с которым меня соединил Бог, мне ли обсуждать, хочу я этого или не хочу, если это уже произошло? Я сделал свой выбор, в кандалах меня никто не вел под венец, значит это моя судьба.

Не говорят об этом, боятся говорить серьезные вещи. Почему все обходят такие темы, как тема смерти? Мы даже слов таких избегаем, говорим «если что случится», щадим, а ведь надо готовиться, это самый главный экзамен для нашей любви. Жертвенная любовь невозможна без экзаменов: или мужу Бог пошлет болезнь или жене какое серьезное испытание.

Только тогда и есть какая-то семейная жизнь, когда есть жертвенная любовь, хотя бы с чьей-то одной стороны, потому что с той и с другой редко бывает…

– А о себе, как же, совсем забыть? Я же хочу, чтобы и мне было хорошо?

– Конечно, хочется, чтобы и тебе служили так же, но бывает это не всегда. Это не мое дело – будут мне служить или нет, мое дело служить ближнему. Хорошо, если этот ближний служит тебе, лучше не придумаешь. Но надо помнить, что семейная жизнь – это прежде всего служение друг другу. А что есть служение? Это несение скорбей вместе. Это и есть жертвенная любовь, жертвовать собой для близкого, который рядом с тобой.

Афонский старец Паисий, книги которого мы издаем, показал образец жертвенной любви. Старец до тысячи человек в день принимал, с улыбкой, с любовью, каждому глоток холодной воды и кусочек лукума, ведь с какой болью к нему шли, с хорошим-то не идут. Многих от рака вымаливал. Приходит мужчина к нему и просит помолиться за его жену, больную раком. Ему старец говорит, а давай вместе молиться, только надо жертвенно молиться: «Сделай Отче, чтобы эта болезнь перешла от жены ко мне». И он видел смущение в глазах этого мужчины. «Что, не можешь? Ну, тогда я буду молиться за твою жену так», – говорил старец. Паисий умер от рака. Вот она, жертвенная любовь. Он, не имея детей, никогда не был женат, учит нас семейной жизни в книге, которая так и называется «Семейная жизнь», где каждый может найти что-то для себя.

Когда я прочитала эту книгу, я сказала себе: если бы я это знала раньше! Когда начинается семейная жизнь, то возникает проблема с родителями. Ей кажется, что он любит ее маму недостаточно, ему то же кажется, и может дойти до развода. Совет старца Паисия прост: надо жене любить чуть больше маму мужа, а ему – маму жены, и тогда получается ровная жизнь, все компенсируется.

– У молодых посетителей нашего сайта чаще другое словосочетание встречается: «безумная любовь».

– А «безумная» – вообще не любовь. Что такое страсть, от света она или от тьмы? Кажется, жить не могут друг без друга, а потом куда-то ушло. А было ли? Если бы можно было стать счастливым, живя по страсти, все были бы счастливые.

– Итак, любовь всегда жертвенная. Но до какой степени должна доходить жертва? Ведь многие женщины часто слишком много позволяют своему супругу, даже бить. Бывает жертва ради любви, а бывает жертва по какой-то слабости и даже, может быть, своего рода эгоизму.

– Если женщина верующая, лучше всего согласовывать с духовником такие вещи. Иногда духовник говорит, что всё, тебе больше терпеть нельзя; он понимает, что наступает момент, когда оба супруга деградируют. Речь в этом случае идёт уже не о жертвенной любви, а о дури какой-то, когда ты горбишься под ударами. Наступает момент, когда нужно сделать шаг, уйти от него, забрать детей. А бывают ситуации, когда нужно ещё потерпеть, побороться за сохранение семьи.

В моей последней книге есть очень горькая история про пожилую женщину. Жили в деревне, муж попивал, бил её, но детей вырастили. И вот дети приехали картошку сажать в отчий дом, потом застолье, а муж любил выпить, потом придираться к ней стал. Она закрыла двери, он стал стучать. Она приоткрыла дверь, толкнула его, он упал, стукнулся головой об камень и умер. Ей дали ой как много, лет восемь, а ей было уже за 70, когда это случилось.

Вот она чуть-чуть преступила – и всё, развалилась её жизнь. Теперь на старости лет она сидит на зоне за убийство мужа, с этими наркоманками. Больная, еле передвигается, даже на крестный ход не ходила.

Как она должна была поступить? «Терпеть надо было, – говорит она. – Всю жизнь терпела, а тут вот дала волю, битой была, но терпела». Она очень мучается, переживает, считает, что виновата, жалеет своего Игнатия. Даже просила меня молиться за него, сама подает записки за убиенного. Простая деревенская тетка, честно прожила всю жизнь, терпела, а тут что-то нашло… даже не избила. Какая хрупкая наша жизнь.

Читать другие материалы автора:

Чистота сохраняет внутренний свет

Безответная любовь – красивое чувство

Какая любовь выше закона?

День, когда сажали картошку

Весна уже устоялась, окрепла, перестала заискивать перед зимой, то нешуточным ветерком, то осторожным, будто извиняющимся солнышком. Наконец всё определилось в природе и после недолгого, для порядка, выяснения отношений, зима, махнув в раздражении белым своим рукавом, ушла восвояси, до срока, в ожидании праздника и на её улице. А весна, облегчённо вздохнув, что тяжба, которая отбирала у неё столько сил и времени, позади, захлопотала, засуетилась, застучала молотками, залязгала пилами, заскрипела застоявшимися за зиму дверями. Это в городе весна – разнаряженная, истосковавшаяся за зиму кокетка, а в деревне она – пятижильная, кровь с молоком, молодуха, которой любая работа – в радость, и одна печаль – день ещё очень короток.

Вот потому и сажать картошку встали пораньше. К Дарье Максимовне и Игнату Ивановичу приехали из города дети. Сказать, что – помочь, будет неправильно, сами посадят, сами выкопают, увезут, сами и поедят за зиму. Так-то они приезжают нечасто, сейчас молодым некогда, у города нрав суров – если глаза к небу поднял, да по сторонам осмотрелся, сразу диагноз: до работы неохоч. Вот и бегают как заведённые, вот и твердят друг другу: некогда, некогда... Но сажать картошку являются всегда, как по повестке. Муж Дарьи Максимовны, известный в деревне балагур, называет это явление детей перед родительскими очами – весенним призывом.

Две машины во дворе. Одна старшего, Сергея, тёмно– синяя, глубоко в чернь, «Тойота». Стоит на свежей травке, за баней, в стороночке. Сергей купил её уже давно, но доволен, не подводит. А по центру двора, с раскрытыми настежь дверцами, стоит Володькин огненно-красный «Опель». Пылает как костёр на ветру. Да ещё и орёт при этом, что есть мочи. Чтобы картошку сажать было нескучно, Володька «сделал погромче». А сам и не слушает, что-то весело рассказывает брату: сам рассказывает, сам и хохочет, заливается.

Дарья Максимовна смотрит с крыльца на две стоящие во дворе машины сыновей и усмехается: «Вот ведь и к бабке не ходи, сразу видно, где чья. Сергей обстоятельный, спокойный, если уж на что решился, своего добьётся. Настойчивый, знает, чего в жизни хочет. И машина ему под стать. Солидная, цвет спокойный. И стоит в стороне, чтобы в глаза соседям не лезла, а то ведь ещё и позавидуют, и дурным глазом сверкнут. А младший, ну, баламут. Всё куда-то лезет, что-то организовывает, и – обязательно вляпается в историю. Пересидит неприятность, залижет раны и опять завертится волчком по жизни. И машину себе выбрал, пылкая, хоть глаза жмурь. Посреди двора не просто так поставил, а чтобы люди видели. Похвалиться надо. Вот такой он, Володька, едва двадцать сравнялось, он себе иномарку справил. Никто ведь не знает, что он в кредитах как в шелках, хорошо, что они с дедом немного подсобили, с пенсии откладывали помаленьку на похороны, а потом и рукой махнули. Двое детей, неужели не похоронят? Выручили Володьку, он и купил себе эту «пожарку». Радуется теперь, надувается…»

 – Володь, потише сделай! – крикнула с крыльца сыну.

Прибежал. Убавил звук самую малость, типа, мать попросила, а « пожарка» как орала, так и орёт. Баламут. Вот ведь два сына, братья, а такие разные. И в кого они пошли? Просто так размышляет Дарья Максимовна, для порядка. Сама-то она давно определила, кто в кого. Сергей, конечно, в неё. Он серьёзно к жизни относится. Закончил институт, с компьютерами теперь возится, хорошо зарабатывает. Женился. Говорит, по любви, а там – кто знает? Серёжка – кремень, зря языком молоть не будет. Дарье Максимовне невестка не очень, всё ей кажется, что Сергей у жены под каблуком, переживает. А так ничего – живут. Сергей всегда ухожен, накормлен, хозяйка-то Ира хорошая. А уж дочка у них, просто разумница-умница: и английский учит, и в бассейн ходит, и рисует. Только бледненькая очень. Ничего, скоро солнышко пригреет по-летнему, к себе заберу…

– Лизонька, устала поди, отдохни, – крикнула внучке.

-Ничего, мам, она тут мешается больше, чем помогает, – пробасил Сергей.

Спорить нечего, Сергей в неё. А Володька, тот в отца. Они и внешне похожи: оба щуплые, вёрткие, на словах-то горы своротят, берутся за всё подряд, да остывают быстро. Душа добрая, да ум слепой, никак не разглядит ум, куда душе хочется. Ну вот зачем привёз очередную Олю? Знает, мы с отцом этого не любим. Ладно бы что-то серьёзное, с родителями познакомить: «Познакомьтесь, это моя невеста...» А то ведь больше на машине прокатить, поважничать. Баламут. Осенью, когда картошку копали, привёз Кристину. Тоже лепетал: «Познакомьтесь...» Кристина только «здрасти» и буркнула, а так всё молчком. А курила!  Без стеснения висла на Володьке, он даже смущался. Эта хоть не виснет...

– Вовка, налей Оле сока, я из погреба трёхлитровую банку достала!

– Она не хочет! Оль, ты хочешь?

– Не хочу! – звонко крикнула девушка, – спасибо большое, Дарья Максимовна!

-         Она, мам, сказала, что картошкой за работу по осени возьмёт!

Баламут. А девушка-то неплохая, вроде.

Весело идёт работа. Прыгает, прыгает в борозду картошка, готовая услужить людям щедрым приплодом к осени. Ловко работает лопатой Сергей, невестка Ира едва поспевает кинуть в ямку очередную картофелину. Лиза вертится рядом, машет оранжевым, как солнышко, ведёрком. Володька вырвался вперёд, оглядывается: «Давай, братан, я хоть и младший, а страсть какой бедовый». За ним поспешает Оля. Дед тоже без поручения не остался. Дарья Максимовна шепнула ему пару слов, он сделал важное лицо и – исчез. А Дарья стала неспешно накрывать на стол. Пока туда-сюда, подоспеет время обеда.

В душе её плескалась чистая радость. Приехали сыновья. Вместе. Помогают. Всё у неё как у людей, ладом, на старости лет не одни с дедом, дети их досмотрят, а пока силы есть, ещё потопчутся. Скрипнула дверка старого, с тусклым зеркалом, шкафа. Дарья потянулась рукой к верхней полке, и в самом низу аккуратной стопки с бельём нащупала жестковатую льняную скатерть. И что её беречь? Скатерть старая, но насколько, знала только Дарья. Это был подарок её брата на Дарьину свадьбу. Много лет прошло, и брата нет, а скатерть всё жива, потому что хранила её бережно. Иногда, если праздник какой, достанет, расстелет по столу, полюбуется, да и – уберёт. Жалко такую красоту под тарелки – заляпают, потом не отстираешь. А сегодня… Эх, куда беречь, все вместе собрались, в кои-то веки…

Накрыла старенький деревянный стол льняная, роскошная, ручной вышивки, скатерть. И словно преобразился дом, будто зашла в него заезжая важная дама, а её дорогой изысканный наряд тут же придал простой деревенской избе особую торжественность. Стояла Дарья и любовалась. Вспоминала

давнюю свою свадьбу, не свадьбу даже, а вечеринку. Так, собрались свои,

посидели. У неё даже фаты не было, а вместо подвенечного платья – юбка с

блузкой. Юбка плиссированная, чёрная, а блузка белая, с нежным, едва

голубоватым оттенком. Вот как небо сегодня, точь-в-точь.

Пришёл муж. Важно выставил на кухонный стол две бутылки водки.

– Две взял, – сказал как можно равнодушнее, – ещё Васька сосед зайти обещался.

– А я тебе сказала – одну! Не слышал? Или тебе две послышалось? Ребята не пьют, а вам с Васькой и пяти бутылок мало.

– Ладно, Даш, что ты начинаешь… Выпьем с устатку, какой грех? Не заводись...

Увидел скатерть:

– Ух ты, гулять так гулять! И как это ты решила её обнародовать? Помню я, помню, как ты один раз сказала, что на поминки мои её постелешь. Было, было? Колись, давай!

Игнат говорил беззлобно, больше для того, чтобы разрядить напряжённую из-за водки обстановку. А ведь и правда – сказанула однажды со зла. Он ведь если начнёт закладывать, может вывести из терпения.

-         Я со зла, Игнат, со зла. Ляпнула. Ты меня прости…

 Игнат засмущался и поспешил уйти:

– Я сейчас. Посмотрю, как они там, сажают...

Не хотелось Дарье сегодня заводиться. Покой, поселившийся в её сердце, не принимал многословия. Весна щебетала, радовалась, она торопилась щебетать и радоваться, потому что хорошо знала, что и её дни сочтены. А разве их дни не сочтены? Разве их с Игнатом старость не посматривает на часы? Так что уж тут заводиться…

У Дарьи напарено-наготовлено. Ждала этот день. Холодцу наварила и вроде

удался, не пересолила и застыл хорошо. Картошки с мясом натушила,

только разогреть осталось, напекла пирогов. С капустой – Сергей любит.

Ира больше сладкие, хотя очень боится располнеть. Лизонька, та никакие,

она вообще плохо ест. Володьке с мясом подавай, а Ольга – в гостях, чем

богаты.

Она опять вышла на крылечко, с которого картофельное поле как на ладони. Игнат что-то рассказывал, махал руками. Сергей слушал и копал себе дальше, Ира разминала затёкшую спину. Володька с Олей слушали Игната и смеялись белозубо. А Лизоньке уже давно надоело сажать картошку, оранжевое ведёрко валялось на свежей борозде, а сама она

сосредоточенно расчёсывала собаку, терпеливо лежащую возле неё.

Игнат увидел Дарью, она по-хозяйски ему махнула, и он заторопился.

И увидела Дарья, что Игнат старый. Так вроде и незаметно, а со стороны видно. Поспешает к ней, а – неспоро, слегка приседая и согнувшись. Он всегда немного сутулился, а последнее время согнулся. И лицо какое-то жалкое, будто болит у него что.

– Игнат, старые мы с тобой стали… А всё цапаемся как кошка собакой. Давай, Игнат, тихо жить, без шума.

– А давай с завтрашнего дня? Сегодня пошумим маленько, – он кивнул на накрытый стол, – а завтра ни-ни, завтра уже без шума.

– Не надоело тебе клоуна из себя строить? Совсем не умеешь серьёзно с людьми разговаривать.

Досадно стало Дарье. Она о важном, а ему всё хаханьки.

– Зови народ. Всё готово, – приказала мужу.

Чинно сидят, хорошо. Так чинно сидят в деревенском застолье перед первой стопкой. Уже бы и поесть, но надо прежде слово молвить.

– Давай, отец, не томи. Обед стынет...

Встал Игнат Иванович. Откашлялся. Помолчал.

– Ну давайте, это... со свиданьицем значит...

Чокнулись. Стали раскладывать по тарелкам в первую очередь холодец. Затихли, застучали вилками. Подкладывают ещё.

–  По второй что ли? – спросил Игнат осторожно.

– А что? Можно и по второй, – хохотнул Володька, налив себе до краёв стакан колы, – давай, отец, по второй.

– Мы же за рулём, пап, – напомнил Сергей. – Мы сегодня колу... А вот женщины компанию поддержат...

Пригубила Дарья Максимовна. Полрюмочки выпила Ира. Оля отказалась:  «Я водку не пью». Игнат ещё раз поднялся:

– За здоровье присутствующих. Самое главное – здоровье.

– Нет здоровья – свет не мил, – поддержала хозяйка. И, оглядев присутствующих работников, улыбнулась:

– Ну вы сегодня по-стахановски. Почти всё махнули.

– Несколько рядов осталось, не успели, ехать надо, но отец обещал, завтра закончит, – сказал Сергей.

– Это моя доля, моя, – подтвердил слегка захмелевший Игнат. – Я завтра с утречка и впрягусь.

Славное застолье. Оля положила голову Володьке на плечо. Лиза сперва залезла Сергею на колени, да быстро заскучала и убежала.

– С собаками прощаться, – улыбнулась Ирина, – пока всю деревню не обежит, не успокоится.

– Лиза, далеко не ходи, – строго приказал папа, – скоро поедем.

И опять Дарья будто тихий звон в сердце услышала. И так хорошо ей было и от этого звона, и от этого застолья, на котором всё просто, по-родственному. Вроде и Оля неплохая, да и Кристина в прошлый раз, тоже девочка хорошая. А Ира... Живут и живут, не наше дело. И чего я сегодня на Игната налетела? Ну любит выпить, теперь уж всё, не перевоспитаешь. А про то, что чумной он, когда пьяный, про то, что битая была под его хмельную руку, так про то лучше не вспоминать.

А Игнат Иванович маленько нервничал. Посматривал то на дверь, то на Дарью. Ей расшифровать эти взгляды – пара пустяков:

– Успокойся, – сказала ему тихо. – Детей проводим, тогда позовёшь своего Ваську. Но чтобы завтра с утра как огурчик, картошку досадить надо.

 – Даш, ты меня знаешь... Если я что обещал...

– Да ладно, обещал... Потому и говорю, что я тебя хорошо знаю.

Игнат повеселел. Стал интересоваться у Оли её отношением к предстоящим выборам. Но вдруг неожиданно сник.  Выпил. Разморило.

И как-то сразу все засобирались. Забегали. Дарья привычно нагрузила две сумки, побольше – Сергею, у него семья, поменьше – Володьке, пусть сначала женится. Банки с огурцами, варенье, овощи.

– Спасибо, – поблагодарила Ира.

Мамой она Дарью не называла и, чувствуя, что не права, вообще старалась обращаться к ней без имени. Сначала свекровь обижалась, а потом поразмыслила: у других похлеще. Свекрови с невестками на дух друг друга не переносят, а тут – мамой её не называет, делов-то, обойдусь. И почему ей сегодня так целый день хочется мира? То ли весна... Скорей всего весна. Вот уже день на вечер, а ещё светло, дни стали длинные, неспешные. Сирень цветёт. Ой, я же своим сирени не нарвала!

– Вовка! – крикнула, не глядя во двор, – наломай сирени, возьмите с собой, у

бани лучше ломай, там пониже.

Но вот уже все стоят наготове. С неподъёмными сумками, с сиренью. Расцеловались. Даже Оля чмокнула Дарью Михайловну, смутилась, правда. Игнат балагурит, поглядывает в конец деревни, не терпится выпить с Васькой. Помахали машинам вслед. И пошла Дарья Максимовна мыть посуду. Да только расхотелось ей её мыть. Легла она на старый диван у открытого настежь окошка. Занавеска совсем не колыхалась, было безветренно тихо. Где-то далеко залаяла собака, звякнуло у колодца ведро. Она лежала просто так, ничего у неё не болело. Позволила себе сегодня. Лежала и думала, где сейчас едут её сыновья? Поосторожней бы, сейчас все так гоняют, а Володька её – первый. Может только при Сергее не будет, он его побаивается. Часы тикали, тикали, а натикали всего чуть-чуть. Вставать не хотелось. Густо запахло сиренью, прямо под окном куст. Белая. Надо бы в дом наломать. Вот уберу посуду, а скатерть пусть себе остаётся. Поставлю сирень на стол, красиво будет. Задремала…

А проснулась – не сразу поняла, почему это она разлеглась? Тяжело поднялась, посидела на диване, свесив ноги. Вспомнила про посуду.

А за столом, обнявшись аки два голубка, сидели Игнатий и сосед Васька. Васька был молодой, но вконец спившийся. Жена от него уехала, вот он и наносил визиты в чужие избы, где его жалели, не гнали, подкармливали. Игнат любил выпивать с Васькой. Сосед слушал, не перебивал, благодарно и преданно смотрел в глаза Игнату и ни в какие споры не ввязывался. Игнат отводил душу.

– Не пойду голосовать. Сказал – не пойду. И Дарью не пущу. Пусть придут, попросят, тогда я им всё скажу. Я человек прямой.

– Правильно, Игнат, правильно. Я тоже не пойду. Пусть попросят. Ну давай по пять капель, для аппетита…

Видать, долго спала Дарья, если они уже оба хорошие.

– Накурили-то, накурили! – Дарья привычно заворчала, стала собирать с раскуроченного стола тарелки с остатками подтаявшего холодца, салата. А им почти под нос ткнула тарелку с солёными огурцами: закусывать. Тут-то она и увидела на её(!) скатерти большую прожжённую дырку! Видимо, ткнули мужики сигарету вместо пепельницы аккурат в стол. Скатерть и истлела:

– Алкаши! – закричала Дарья и дёрнула, что было силы, скатерть к себе. От злости перехватило дыхание. Её скатерть испортили! Столько лет берегла, а они... Испуганные мужики смотрели осоловевшими глазами и мало что понимали. Но вдруг они понял и... Поняли, что ополовиненная бутылка водки упала, большое, во весь стол, вонючее пятно расползлось по испорченной скатерти. Василий схватил бутылку, потряс её, зачем-то

заглянул внутрь. Растерянно и жалко посмотрел на Игната. Игнат поднялся, неуверенно пошёл на Дарью.

– Боюсь я тебя! – пресекла Дарья, – скатерть мою спалили, алкаши проклятые. Не прощу тебе! Век буду помнить. Не прощу...

И она заплакала. Игнат постоял перед ней нерешительно, вернулся к столу, сел, да только какой интерес в пустой бутылке? Невесело побрели они с Васькой из избы. Куда? Да пусть куда хотят идут. Мыла посуду и плакала. В открытое окно всё также дышала сирень, вечерние краски теперь уже окончательно загустели, деревня плотно растворилась в ночи, угомонилась, до утра. До первой зорьки.

А Дарья Максимовна плакала. Она нещадно тёрла и без того чистые тарелки, всё вспоминала, вспоминала… Лавина больших и маленьких обид, которых она натерпелась от своего незадачливого мужа, пошла на неё таким плотным маршем, что она только успевала вспоминать и ахать. Да, было. А вот тогда? А на Новый год? А на день рождения Лизы? А недавно, месяц не помню, но было, было, было! Жизнь её показалась ей беспросветной, сплошь сотканной из больших и малых обид и унижений. Она до боли закусила губу и зашлась в неутешных рыданиях. Потом, конечно, успокоилась. Попила чаю с городскими конфетами, деловито осмотрела дырку на скатерти, но, поняв, что уже ничем беде не поможешь, заплакала опять, уже тихонечко и устало…

И тут с крыльца, в дверь громко застучали, поняла, кто. Подошла вплотную к двери, и чтобы всё хорошо расслышал, выпалила:

– Иди откуда пришёл, понял? Ночевать не пущу!

Игнат заматерился, стал угрожать заплетающимся языком жене, но она выключила свет, разделась и легла. Игнат принялся барабанить  в дверь – нешуточно, всерьёз. Она повернулась к стене, накрыла голову второй подушкой, но уснуть, конечно же, не могла. Послышалась возня под окном, треск кустов сирени, видимо, Игнат пробирался к оконному проёму. Дарья вспомнила, что окно открыто, подскочила, чтобы успеть его захлопнуть, но Игнат крепко вцепился в раму:

– Пусти... Пусти, Даш, я кому гово-о-орю...

– К другу своему иди, к Ваське.

Но поняла: открывать надо. Заснуть он ей не даст всё равно. Включила свет, сбросила крючок, вышла на террасу в ночной рубашке, растрёпанная и злая. Игнат стоял перед ней безобразно пьяный, в помятой, расстёгнутой до пупа рубашке, щурился беспомощно на свет из открытой двери. На брюках широкой, неровной полосой размазано что-то густое, неприятное, вонючее, кетчуп что ли... В руках Игнат держал ветку сирени, изрядно подвявшую, дохленькую веточку:

– Тебе нёс. А ты меня как собаку…

– Значит, мне нёс? – голос Дарьи Максимовны набрал силу и теперь уже эта сила рвалась наружу, и захочешь – не удержишь. – Скотина ты пьяная, ненавижу, – и она стала хлестать мужа сиреневой веткой по ненавистному лицу, брезгливо морщась и приговаривая: – Значит, мне нёс, значит, мне...

Игнат жмурился и уворачивался, а она уже не могла остановиться, всё хлестала и хлестала. Ветка обломилась, и тогда она стала хлестать широкой, беспощадной своей ладонью.

Игнат потерял равновесие – он покатился с высоких ступенек крыльца вниз к наполненной водой железной бочке. Раздался глухой короткий звук – он повалился навзничь на выложенную им самим дорожку из камней, разметал в стороны руки, неожиданно громко охнул. И – умер… 

Дарья сразу поняла: произошло страшное. Она бросилась к мужу, стала его трясти, но голова Игната безжизненно болталась на ослабевшей шее, а лицо из пьяного, потасканного, превратилось в строгое и безразличное к жизни.

Дарья обессиленно села на ступеньки. Слёз не было. Неожиданная сухость во рту вызывала лёгкое покашливание. Вот так, покашливая, она сидела на ступеньках в ночной рубашке и смотрела на лежащего внизу Игната. Похолодало. Она встала, принесла одеяло, закуталась в него, посидела ещё. Рядом с ней валялся обломок сиреневой ветки. Дарья подержала его в руке и широко запустила в кусты, за бочку. Она прислонилась к стене, закинула голову и стала смотреть на звёзды. И смотрела, пока совсем не продрогла. А когда продрогла, вошла в избу, неуверенно повертела в руках мобильник. Сергей сказал, что это совсем нетрудно, но она никогда не звонила. Всё они сами. Надела очки и стала сосредоточенно набирать цифры.

– Мам, ты что? – голос Сергея совсем рядом, но заспанный, вялый. – Мы давно дома, чего тебе не спится?

 – Я отца убила. Приезжайте.

Сергей долго перезванивал, но она уже не отвечала. Потом опять надела очки, прочитала инструкцию и отключила телефон.

Уже совсем рассвело. Дарья Максимовна вновь вышла на крыльцо. Розовый туман стелился над ещё крепко спящей деревней. Он стелился и над картофельным полем, что справа от бани, где осталось несколько

незасаженных картошкой грядок. И вдруг, громко, весело и беззаботно, как по команде, зашлись в весеннем восторге птицы. Дарья от неожиданности вздрогнула, медленно пошла в избу, вынесла скатерть. Спустилась к бочке, рядом с которой лежал лицом в розовый рассвет Игнат, и бережно прикрыла его этой скатертью. Вот и пригодилась скатёрка. Хоть и с дыркой, а пригодилась. Потом она умылась холодной водой из бочки, тщательно расчесала седые волосы, уложила их в тугой пучок, оделась. И стала ждать…

***

- Осуждённая Карпова, – представилась Дарья Максимовна.

Она вошла опираясь на палку, и сразу, даже не поздоровавшись, пожаловалась:

– Артрит замучил. Без палки совсем ходить не могу.

– Давно он у вас?

– Давно. С воли ещё. А тут обострился. Из больнички не вылезаю.

– Какой срок вам дали, Дарья Максимовна?

– Два года. Год уже отсидела. Осталось всего ничего – начать и кончить.

– Вот хочу спросить вас, да как-то...

– Да вы спрашивайте, не стесняйтесь. Я тут за год уже столько раз свою историю рассказала, что как стихотворение могу читать, от зубов отскакивать будет. Я когда в зону попала, замучилась. Девчонки бойкие, пристают: «Как на старости лет тебя сюда попасть угораздило? Мы молодые, да глупые, а ты жизнь прожила». Сначала обижалась, больно мне было это слушать. А потом думаю, чего мне правды бояться? Действительно, до седины дожила, а ума не скопила. Правы девчонки. И стала я им рассказывать свою историю. Говорю, вам жить, отсидите, замуж выйдете, вот и запомните: можно шагать, шагать, да и поскользнуться. Поэтому каждый шаг свой обдумывайте, почаще в себя смотрите, кто-то может и плох, да я хуже. Иначе – беда.

 – Говорят, от тюрьмы да от сумы не зарекаются, правда?

–  Правда. Я всегда жалела заключённых, особенно женщин. Всё думала, как они там, бедненькие? Несколько раз даже деньги в тюрьмы посылала, от Игната скрою, скоплю немного и на почту. А вот и самой пришлось тюремной баланды похлебать.

– А что, действительно, баланда?

– Да можно жить. И за это спасибо, большего мы не заслужили.

– Дарья Максимовна, а вы мужа-то похоронить успели?

– Меня как забрали утром и всё. Только успела прикрыть скатёркой.

– Часто его вспоминаете?

– Ой, сердце рвётся и рваться будет, пока в груди стучит. Тот день, когда картошку сажали, в мелочах помню. И как он мне сирень принёс, и как я его этой сиренью по щекам, и как толкнула.

– Да вы уж себя воспоминаниями не мучайте.

– Это помимо моей воли. Наверное, так надо. Не получается забыть, всё помню. А уж точно – одно мучение…

– Дети к вам приезжают?

– Тут тоже не всё просто. Вододька, когда это случилось, бросился искать мне хороших адвокатов. Машину свою «пожарку» продал, глазом не моргнул. Да деньги не пригодились. Он мне сейчас ближе стал, Вовка. А Сергей, тот стыдится, что у него мать в тюрьме. Приходит редко, да и то в глаза не смотрит, Лизоньку не привёл ни разу. Я не в обиде, здесь ребёнку делать нечего...

– А Ирина, невестка, была?

– Некогда ей. Крутится: работа, дом, девочка. А Володька часто бывает. Всё пристаёт: «Чего тебе, мам, хочется? Может халвы? Я куплю».

– А вам чего хочется?

– Воли. Умереть дома хочу, не знаю, успею ли. Ведь мне ещё год на зоне. Если выйду на свободу, будет уже почти восемьдесят.

– Скажите, Дарья Максимовна, а осталась у вас на Игната обида?

– Мне на него обижаться не на что. В жизни всё бывает. Потерпеть надо, а

мы не любим терпеть. Всё взбрыкиваем.

– В храм здесь ходите?

– Бывает. Ноги болят стоять на службе, так батюшка разрешил – на стульчике. Но я не всё понимаю. Ведь на свободе мне церковь была без надобности. А церковь в трёх шагах, на краю деревни, красавица, хоть и старая. Мой дед, отец рассказывал, именно эту церковь получил приказ взорвать. Он при сельсовете работал. Уже всё вымерил, рассчитал как мог, уже и взрывчаткой запасся. А ночью с ним инсульт приключился. Глазами водит, мычит, а встать-то и не может, парализовало. В сельсовете паника, все перепуганы, никто не хочет церковь взрывать. Бога, значит, перепугались. Так и уцелела наша церковь. Правда, долго в неё никто не ходил, бурьяном поросла, заброшенная.

– А дед ваш потом каялся?

– Да где там ему каяться! Он после инсульта вроде как умом тронулся. Кричал на всех – подорву, подорву! Недолго после этого прожил.

– У вас в зоне тоже церковь хорошая...

– Хорошая. Но Евангелие начинают читать, а я ничего не понимаю! Батюшка говорит, ты всё равно слушай, поймёшь, а я, видать, бестолковая, старая, ум уже не тот.

– Но про терпение вы всё правильно поняли.

– А как тут не понять? Мне в суде всё доходчиво объяснили, пожалели  – два года. А за два года, да ещё и в тюрьме обо всём подумаешь, за два года можно Евангелие наизусть выучить.

– Записочки за Игната подаёте?

– Подаю. Всегда. Начну писать о упокоении убиенного Игнатия, а рука-то и дрогнет. Тобой убиенного, тобой! Будто кто кричит во мне, истошно кричит. Мною убиенного Игнатия... А можно вас попросить? Вы в разных местах бываете, подавайте записочки за Игнатия.

Наше свидание закончено. Тяжело опираясь на палку, Дарья Максимовна ушла. Старая, изработавшаяся, исстрадавшаяся женщина. Знающая о криминале только из телевизионных сериалов. Вот уж верно так верно – от сумы и от тюрьмы не зарекайся. А ещё нельзя нам, катастрофически нельзя расслабляться, потому что расслабленное сердце не в полную силу качает кровь по нашим жилам и плохо питает наш теплохладный мозг. И кажется нам, что беды, настоящие, жуткие, где-то там, на стороне, за забором нашей, не сказать что очень крепкой, но ещё вполне справной избы. Мы можем посокрушаться походя, можем удивиться – как же это можно вынести, да и заняться неотложными делами – пилить дрова или сажать картошку. И невдомёк нам, что живём как по лезвию ножа идём, забудешься, крылышки-то распустишь, и тряхнёт тебя так, что вчерашняя твоя жизнь, на которую ты роптал, обернётся сущим благом, о котором даже вспомнить – отрада сердечная.

Всю жизнь роптала Дарья на мужа. Теперь бы рада была роптать до конца дней своих, а не на кого. Помню, говорил мне один батюшка, когда я жалилась ему на свои незадачи:

– Оно, конечно, неприятно, – говорил он, – но ты умом пораскинь: сколько народу с тобой хотели бы поменяться, для них твои комариные укусы – ерунда,  у них, деточка моя – скорби.

Вот и у Дарьи Максимовны – скорби. Неравноценный получился обмен – ропот на скорби. Да разве только у неё? В зоне много таких нерадивых обменщиц, обменявших ропот на скорби, волю на тюрьму. Никто не заставлял, сами. Вспоминаю сейчас слова Дарьи Максимовны, осуждённой Карповой: «В жизни всё бывает, потерпеть надо. А мы взбрыкиваем...» Она не прочитала эти слова в умной книге, не услышала от благоразумного человека. Она их – выстрадала. Чужой опыт убеждает плохо. Свой – быстро и хорошо. Это досадно, жестоко, но это так. Опыт жизни это то самое сокровище, которым мы оправдаемся. Или – не оправдаемся. Это то, за что с нас спросится. И на прямые вопросы нам надо будет дать прямой ответ. Терпел? Да как-то вот...  когда как. Терпел? Всегда…

Опыт жизни. Горький, невыносимо страдальческий. Умение не отвести глаз, а всмотреться в свою гнойную, вонючую рану, сцепив от боли зубы, разбередить её, прижечь, перевязать. И пусть никто не захочет меняться, но зато приобретёт великий шанс не оставить без положительного ответа самый главный вопрос твоей жизни и твоего спасения.

Терпел?

Из книги "Какого цвета боль?"

© Яхрома, Троицкий собор, 2007.

 В обмен на право публикации очерков издательство попросило нас опубликовать информацию:

Книги Наталии Сухининой «Где живут счастливые?», «Куда пропали снегири?», «Какого цвета боль?» можно приобрести по почте в любом регионе России. Заявку можно отправить по электронной почте trsobor@mail.ru или по адресу: 141840 Московская область, Дмитровский район, город Яхрома, ул. Конярова 12, Троицкий собор.